- Ватсон! Остор...
Револьвер в руке Мориарти издал оглушительный треск. Я
отдернул руку, словив его взгляд из-под очков. Что-то
змеиное было в его глазах - завораживающее и скользкое.
В другую минуту я бы не преминул удивиться этому
человеку, холодный рассудок которого уживался с низостью
чувств, достойных уличного грабителя. Жадное ликование -
вот что отражалось на его тонком, суровом лице. Заткнув
оружие за пояс, профессор нырнул в коридор. Узкий проход
вел к слуховому окну, оттуда - на крышу, с крыши - к
желанной свободе.
- Бегите же!.. - выдохнул Холмс, хватаясь за край стола.
Громовой звук выстрела всплыл в моей памяти. Я бросился
к Холмсу - он был бледен и нехорошо озирался по
сторонам, но его тон, по-прежнему твердый и
бескомпромиссный, вынудил меня развернуться и броситься
за Мориарти. Заменить великого сыщика у меня не вышло
даже в таком простом деле, как погоня. Когда я осторожно
высунулся из слухового окна, тень профессора уже успела
исчезнуть за каменной кладкой трубы. Не прояви инспектор
Лестрейд свою хваленую расторопность, Мориарти
растворился бы в туманах Лондона без надежды отыскать
его следы. Впрочем, я перестал беспокоиться о судьбе
профессора, как только он исчез из виду. Я не мог
оставить Холмса в беде, даже ради поимки короля всех
преступников Англии. В те минуты, когда Мориарти
спрыгнул с пожарной лестницы прямо в руки полиции, я
бегом возвращался в кабинет, где разыгралась наша
маленькая драма, чей финал пока что был под вопросом.
- Ну... как?.. - проговорил Холмс. Я потряс головой. Он
скривился - то ли от боли, то ли с досады. Я окинул его
взволнованным взглядом. Мой маневр удался лишь
наполовину: профессор умудрился выстрелить из-под моей
руки, к счастью, неточно. Багровая точка - след от пули
- расплылась немногим ниже его правого колена.
- Не уйдет... - бросил Холмс, вытянув шею и вглядываясь
в окно. - Лестрейд захлопнет мышеловку. Ему не
скрыться...
- Бог мой, Холмс, хоть раз подумайте о себе!
Не дожидаясь ответа, я перебросил его руку через плечо.
Холмс, презиравший в себе малейшую слабость, принял мою
помощь с хмурой неизбежностью. Инспектор звал нас с
улицы. В голосе Лестрейда звенел долгожданный триумф.
***
Перепоручив Холмса заботам моего коллеги доктора
Ричардса, я отбыл в провинцию по просьбе старого друга,
у которого тяжело заболела жена. Перед отъездом я
постарался как можно убедительнее попросить его прислать
мне хотя бы одну весточку и оставил адрес друга на
футляре его скрипки. Холмс ответил мне невнимательным
кивком. За все семь дней мне не пришло ни единой
телеграммы. Моя досада нашла утешение в мысли о том, что
вынужденная бездеятельность вызвала в нем очередной
приступ меланхолии, во время которых он становился
абсолютно нелюдимым.
Лондон встретил меня проливным дождем. Я едва не вымок,
ища свой ключ у двери дома на Бейкер-стрит. По счастью,
миссис Хадсон услышала шум кэба и вовремя спасла меня от
превратностей стихии. Бросив плащ и саквояж в своей
комнате, я осторожно постучался в соседнюю дверь. Ответа
не последовало. Я вздохнул и уперся в дверь ладонью. К
моему удивлению, она поддалась. Я вошел, рассудив, что
человек, ищущий одиночества, непременно закроется на
ключ.
В комнате было непривычно душно после холодного уличного
воздуха. Тем сильнее казался терпкий запах табака, чей
дым окутывал неподвижную фигуру Холмса, полулежавшего в
кресле. Я осмотрелся, не зная, стоит ли мне начинать
разговор. Привычный беспорядок мешал сделать выводы о
том, как провел эту неделю мой раненый друг. Листок с
адресом, который я оставил ему по собственной наивности,
лежал в паре дюймов от открытого футляра. Трость,
заброшенная в угол, была едва заметна под полами ветхого
пиджака, в котором Холмс ходил "в люди" по делам
следствия. В конце короткой инспекции я уверился, что он
не покидал свою комнату.
- Добрый вечер, Холмс, - заметил я, присев рядом с ним.
Моя попытка заразить его оптимизмом провалилась, так и
не успев состояться. Он бледно кивнул, окинув меня
взглядом из-под полуопущенных век. Это взволновало меня:
я видел Холмса в печали и радости, но на сей раз его
глаза исполнились такой безвольной тоски, что я готов
был поверить в худшее.
- Как съездили? - осведомился тихий голос.
- Удачно, весьма удачно... - ответил я. - Миссис Барнс
идет на поправку, мои услуги ей больше не нужны. Вы-то
как, Холмс?
Холмс вынул трубку изо рта и выждал несколько секунд,
прежде чем ответить:
- Любой мой ответ будет враньем. Я жив и относительно
здоров. Рассказывайте.
Немного удивленный его словами, я вкратце изложил
историю своей поездки. В этом не было никакой нужды: я
прекрасно видел, что Холмс меня не слушает. Его взгляд
был намертво прикован к стене, больше он ничего не
замечал.
- ...и все же, Холмс: чем жили вы все это время? -
спросил я, решив быть настойчивым.
- О, что это были за деньки, - бледно усмехнулся Холмс.
- Еще бы! - поддакнул я. - Вся страна только и гудит о
поимке Мориарти. О нашем с вами визите к профессору чуть
ли не складывают легенды. Один перечень обвинений,
вменяемых ему, способен разгневать самую кроткую
домохозяйку.
- Вы правы, мой друг. Дни гнева... и, пожалуй, дни
скорби. Как жаль, что обо мне вспоминают лишь в
последние...
Я вопросительно поднял брови. Холмс кивнул на журнальный
столик с меланхолией, которой я начал опасаться.
Протянув руку, я взял "Таймс" и пробежал глазами измятую
страницу.
- Отмеченный абзац, - подсказал Холмс.
- "...мистеру Шерлоку Холмсу, который серьезно пострадал
в погоне за британским преступником номер один", -
прочел я. - "Его беспримерное гражданское мужество..."
- Видите? - бросил Холмс. - Я всегда избегал газетчиков,
и это отнюдь не причуда. Несколько пафосных слов,
брошенных в статейку для приправы могут сказать слишком
много тем, кто готов их услышать.
- Но я не понимаю...
Холмс снова ответил небрежным кивком. Я собирался
воспротивиться этой странной манере вести диалог, если
бы не увиденное. В углу лежали его башмаки. Даже тот,
кто не слыхал о дедуктивном методе, мог бы с легкостью
понять, что их владелец недавно гулял под дождем.
- Холмс! - изумился я.
- Бросьте, Ватсон, - усмехнулся Холмс, на сей раз живее.
- Я ценю вашу заботу о моей непутевой персоне, но вам не
стоит волноваться. В эти дни я понял, почему профессор
так нуждался в Моране: при всех своих талантах, Мориарти
никудышный стрелок и даже не прощание не сумел мне
толком навредить.
- Рад слышать, но зачем же было...
- Вы думаете, я ни разу не задавал себе этот вопрос?
Я смолк. Мы говорили о разных вещах и смысл его слов был
для меня недоступен. Холмс медленно стряхнул пепел с
рукава халата. Секунду спустя он улыбнулся - на сей раз
по-настоящему - и добавил:
- Я слишком невежлив, Ватсон. Вы устали, добираясь
утренним поездом, а я пытаюсь играть с вами в игры.
Фотография расскажет вам все.
Я проследил за его худым пальцем. Взгляд Холмса вовсе не
был направлен в пустоту. На стене, украшенной
всевозможными снимками, выделялось единственное фото. С
него смотрела женщина необычной красоты. Даже видев ее
единственный раз, за стеклом гостиной, я по-прежнему ее
помнил.
- Неужели?.. - вырвалось у меня.
Холмс зажмурился и кивнул. Его рука нащупала скрипку,
которую он нервно прижал подбородком. Смычок отскочил от
струн, выводя мелодию, знакомую, но слишком сбивчивую.
- Бетховен, - бросил он, остановившись. - Но почему
Бетховен?..
Мне оставалось лишь промолчать.
*** (Из записей Ирен Нортон, урожденной Адлер)
Мой милый Годфри! Живу надеждой на то, что эти строки
никогда не попадут к тебе. Актрисы ветренны; тяга к
тому, чтобы жить, как на сцене, и играть, всегда играть,
непреодолимо владеет нами, питаясь слабостями женской
натуры. Я всегда отказывала другим в праве называть меня
слабой женщиной, но перед тобой, пусть и воображаемым
слушателем моей исповеди, я не боюсь сбросить мужское
платье воли и рассудочной холодности. Мой концерт в
Лондоне прошел с большим успехом; задерживаться в
городе, хмуром даже в летние дни, мне совершенно не
хотелось и я уже послала за билетом на поезд, когда
номер "Таймс" с новостью о поимке крупнейшего
преступника Британии возбудил мой интерес. Я холодно
отношусь к подобным сенсациям, но для актрисы важно
знать души людей, какими бы темными они ни были.
Совершенные злодеи бывают только на подмостках; занятно
было прочесть о том, кто посмел претендовать на этот
титул в жизни. Там-то я и наткнулась на имя человека,
которое заставило мое сердце застыть в волнительной
муке. Ты помнишь его как неотесанного конюха, который по
удивительному случаю оказался в церкви на нашем венчании
и помог нам, став нашим свидетелем. Я видела его другим.
Меня не обманут ни маски, ни грим: глаза, милый Годфри,
они никогда не врут. Бог мой, я никогда не забуду тех
глубоких, печальных глаз, которыми смотрел на меня
старичок-священник... В их темных далях я увидела то,
что предназначалось мне, женщине, а не фигурке на
шахматной доске, которую необходимо отодвинуть, чтобы
вернуть богемскому монарху то злополучное фото. Статья
взволновала меня и того больше: я не могла остаться в
стороне, не узнав, что с ним случилось после дерзкой
попытки схватить Мориарти.
Я помнила его адрес - Бейкер-стрит, 221-б. Мне без труда
удалось найти и дом, но скольких трудов мне стоило
заставить себя постучать в эту дверь! Памятуя о гордом
нраве мистера Холмса, я и не надеялась попасть к нему -
всего лишь узнать о его судьбе, которую так жестоко
скрыли от меня репортеры. В этом мог помочь его друг и
напарник - врач, я запомнила его профессию. Мне открыли.
Я осведомилась у хозяйки дома, могу ли я видеть доктора
Ватсона. Мой расчет на разговорчивость пожилой женщины
оправдался. Она была мила со мной и охотно рассказала,
что доктор Ватсон отбыл на неделю по срочному вызову,
оставив своего "пациента номер один". Встречное
любопытство позволило мне узнать, что мистер Холмс был
ранен в перестрелке, но его жизни ничто не угрожает,
даже вопреки плохому самочувствию. Причины последнего
были мне очевидны. Затворничество - что другое могло
ждать великий ум, достойно завершивший главное дело
своей жизни? Он нуждался в новой задаче, новом
противнике - или хотя бы друге, так некстати оставившем
его в одиночестве.
Поблагодарив любезную женщину, я вышла на улицу и
медленно обошла дом. Мысли, недопустимо вольные мысли,
владели мной и я не могла отказаться от них. Женщине не
чужда логика, но помыслы сердца никогда не будут
заглушены голосом разума. Я оглянулась, подметив
забавного нищего со скрипкой, который увязался за
влюбленной парочкой, наигрывая им мелодии в надежде на
милостыню. Сунув ему соверен, я завладела скрипкой и
вновь вернулась под окна дома номер 221-б. Милый Годфри,
предчувствую твою улыбку, за которой кроется удивление!
Ты знаешь мою страсть к роялю, верному другу всех певиц.
Игрой на скрипке я владею не так искусно, но музыка
прекрасна тем, что не зависит ни от струн, ни от клавиш
- это движения души. Инструмент был отсыревшим и никуда
не годным, что меня нисколько не смутило. С окна слева
были сняты гардины; я заключила, что хозяйка
воспользовалась отсутствием доктора, чтобы привести
комнату в надлежащий вид. Окно справа было плотно
занавешено. Липкий туман мешал разглядеть, что творится
внутри, но я знала, что интуиция меня не подводит.
Мне захотелось сыграть "Оду к радости" - расстроенные
струны придали бы ей шутовское звучание, а в своем дурацком костюме я и походила на шута. Я начала смело и
дерзко, заставив обернуться половину улицы, но зрители
никогда не мешали искренности моих чувств. Моя надежда
гасла и возрождалась с каждой нотой. Наконец, плотную
линию гардин разорвал знакомый хищный профиль и я
ощутила на себе его острый взгляд. Я играла дальше,
забавляясь своей шуткой. Когда его ладонь впилась в
стекло, я поняла: он узнал меня. Мои пальцы едва не
соскользнули с грифа. Наспех завершив "Оду", я
театрально раскланялась перед окнами дома, вернула
бродяге скрипку и бросилась прочь, чуть не перейдя на
бег.
На следующее утро горничная принесла мне короткую
записку. О, Годфри, будь ты рядом, ты бы швырнул ее в
огонь, как и ту фотографию, когда в ней больше не было
нужды! Но - увы! - я не хотела быть спасенной. Его
слова... есть ли смысл вспоминать их, в который раз
изумляясь благородству этого джентльмена? Он дал мне
шанс уйти, отказаться, не запятнав ни чести, ни чувств.
Но я умею читать между строк.
Вечером того же дня мой кэб остановился за несколько
домов до номера 221-б. Я презираю глупую женскую боязнь
темноты и одиночества; остаться одной на пустеющей улице
для меня сущий пустяк. Я знала: он не заставит меня
ждать. Так и случилось. Дверь его дома тихонько
приоткрылась. В бледном свете фонарей он сам казался
тенью, длинной и худой. Я ждала, слушая стук его трости
среди сгущавшегося мрака. Он взял меня под руку, не
обмолвившись ни словом; нарушить тишину первой я не
решилась. Он провел меня по темным переулкам, в которых
я бы запуталась, пройдя с десяток шагов. Шли мы
медленно, его походка была неровной, но я не заметила
болезненности на его лице. Внезапно мы оказались у
небольшого парка. Вечер был теплым, плохая погода
отступила от Лондона и я снова вспомнила, что в Англии
бывает лето. Я села рядом с ним. Тогда мы впервые
обменялись взглядами - и я ожидала увидеть в его глазах
что угодно, только не это странную тревогу. Он смотрел
на меня так, будто бы через мгновение я исчезну,
развеюсь, словно обманчивый мираж. Я тихо рассмеялась.
Драмы никогда не были в моем вкусе. Он улыбнулся мне в
ответ.
Могу ли я винить природу человеческую, задумавшую так,
что два любящих сердца неизменно ищут греха, чтобы
запечатлеть в нем свою любовь? Кто я, чтобы бросить
вызов самой нашей сущности? Философы опровергают жизнь и
чувства; я лишь подражаю им. Я хотела бы молчать,
оставить все прошлому, но бумагу можно сжечь, память -
нет. Тогда я сожгу хотя бы бумагу.
Моя рука оказалась в его руке. Я не смогу забыть его
движений - нет, они не имели ничего общего с нервностью
скрипача. Это был жест дирижера, плавный и мягкий, я
почти не ощутила его прикосновения. Он не требовал
покорности, не играл мной, как любят делать властные
мужчины, считая, что нам приятно быть униженными. Он был
моим гостем, не я. Наши слова, сказанные друг другу,
были так же туманны, как и сам Лондон. Беседа ни о чем -
единственная тема, которой я бы осмелилась коснуться.
Все это время он не отпускал меня - забавно, решила бы
я, будь на его месте любой другой. В его касании
читалась пронзительная печаль, та же, что и в глазах,
они никогда не врут. Он искал во мне то, чего, увы,
могло не быть: под его взглядом я не чувствовала себя
собой.
Погода вновь явила нам свою немилость: по моей щеке
скатилась холодная капля и листва зашелестела тихим
летним дождем, под маской которого скрывался будущий
ливень. Мы отправились обратно; за несколько минут до
дома на Бейкер-стрит над нами грянул гром и он закрыл
меня своим плащом, по которому вовсю стучали капли. Дом
был тих; мы вслепую взобрались по лестнице; дверь
щелкнула; он зажег свечу...
Зачем мне продолжать? То, что скрывается за этим
многоточием, нельзя доверить даже чернилам. Моя рука
дрожит; пожалуй, я остановлюсь. Что могла я дать
человеку, который смотрит поверх наших голов? Его ум
совершеннее любой искусственной машины; он не умеет жить
мелочной радостью, такой, какую чувствую я, видя алый
закат, золотой рассвет, изумляясь красоте природы. Все
это не заслужило бы и его беглый взгляд. Но о чем, о чем
же была та просьба, с которой он смотрел на меня? И
смогла ли я ее выполнить?..
Мой милый Годфри, на этом я заканчиваю свою исповедь.
Мне больно терзать тебя своей слабостью, пусть ты и не
слышишь моих слов. Я больше не вернусь в Лондон. Мы
будем жить с тобой тихо и счастливо, в Вене или под
Парижем, где угодно, лишь бы не вспоминать туманы,
клубящиеся в наших душах.
Навечно твоя,
Ирен
*** (Из записей Шерлока Холмса)
Мой дорогой друг упрямо подозревает во мне нелюбовь к
словесному искусству. Отчасти он прав: комбинациям слов
я всегда предпочту изысканное сочетание звуков, чья
краткость и емкость не сравнятся с творением самого
тонкого мастера стиля. Причина, побудившая меня взяться
за перо, показалась бы пустяковой моему верному
летописцу; в самом благоприятном случае он бы не смог
меня понять. Победив главного соперника, я столкнулся с
задачей, перед которой моя логика была и останется
бессильной. Искусный враг дорог не меньше, чем преданный
друг: и те, и другие делают человека. Враг, ставший
другом гораздо опасней. Я всегда старался подавить в
себе привязанность к событиям прошлого. Поражение или
триумф - их цена ничтожна, случись они несвоевременно.
Однако чем глубже я задумываюсь над событиями последних
дней, тем меньше понимаю человека, в котором я никогда
не сомневался: себя. Все началось с восхищения
проницательностью, окончилось же смятением чувств. Я не
впервые искал то, чего не видел; но я впервые не знаю,
что именно я нашел. Фотографию легко заменить ей
подобной. Мои слова, слишком сухие для случая, любезно
заменит поэт:
Свет мысли неземной лишь от нее исходит,
Она того, кто вдаль последует за ней,
Ко благу высшему на небеса возводит,
По правому пути, где нет людских страстей.
Быть может, через некоторое время я вновь вернусь к моим
записям и смогу беспристрастно изложить эту удивительную
историю. Сегодня меня ждут Бетховен, дождливый вечер и
лондонский туман.
