|
- Пусть… каждый сам… на-хо-дит-до… ро-о… гу. Мой
путь. Будет. В сотни. Раз. Длин-ней… е-ей… ой… ай…
Эти отрывистые фразы, произносимые мелодичным и слегка
хрипловатым голосом, сопровождались размеренными ударами
головы В.А. Кипелова о ступеньки трапа. Сколько длилось
это болезненное «схождение», он не помнил… вернее, успел
забыть, пока сползал вниз головой по узкой и крутой
лестнице. Почувствовав, что его падение, наконец,
остановилось, Кипелов нехотя приоткрыл правый глаз.
После 17-ти ударов о ступеньки видел он отвратительно
плохо, а посему решил протереть глаза свободной рукой,
тем самым настроив их на нужную «резкость». План был
логичен и прост… вот только руку он свою не почувствовал
– и что еще печальнее, напрочь забыл, где она находится.
Сначала ему вспомнилось, что рука – это такая штука,
которой он держит микрофон, и которая, вдобавок к этому,
не нога. Круг поисков сузился еще больше, когда он
вспомнил, что …надцать минут назад в пяти пальцах этой
самой руки находился граненый стакан с чем-то прозрачным
и жидким. Третья мысль, накатившая на него штормовой
волной мудрости, подсказала обладателю многострадальной
головы, что если он осмотрится вокруг, то, может быть,
заметит эту самую руку - в таком случае, ему будет легче
ею «руководить». Но на пути к осуществлению этого плана
возник новый барьер. В поле зрения г-на Кипелова было
лишь окутанное легкими серыми тучками небо, а повернуть
голову он не мог: его шея находилась в угрожающе
свернутом положении, и слегка протрезвевший внутренний
голос нашептывал мудрую строчку из битловской песни,
гласившую: «Пусть так и остается». Дилемма, перед
которой оказался распростертый на трапе Кипелов, была
достойна величайших философских умов: с одной стороны,
он не мог проверить существование руки, пока ее не
увидит; с другой стороны, он не мог увидеть руку в
данный момент, а значит, для него она не существовала… и
в-третьих, он страшно устал и хотел спать. Солнце,
давившее на его сетчатку тяжелым желтым пятном, дрогнуло
перед тем, как погрузиться в темноту под его веками.
Глаза Кипелова почти закрылись; он сонно улыбнулся и
вдохнул пьянящий аромат своих волос (шампунь с крапивой
плюс борщ, в котором случайно побывали его не в меру
длинные патлы, сделали свое черное дело). Голову Валерия
неотвратимо клонило в сон (и к следующей ступеньке). В
тот день в Берлине было ясно и солнечно. Кипелов почти
уснул.
И он непременно сделал бы это, если бы откуда-то сверху
(т.е. выше на 16 ступенек, если брать Кипелова за точку
отсчета) не донесся: оглушительный шум, топот чьих-то
ног, чей-то раскатистый хохот, звон укатившейся бутылки,
треск разломанной деки, громовое падение «баса», стук
отлетевшего барабана, протяжный пьяный вопль,
успокаивающий крик: «Ну, Манкин, ща ты у меня
получишь!!» - и чей-то взволнованный до крайности голос,
взывавший:
- Валера! Валерка! Валерий, ты где?! Ну что же это
такое… Виталик… Виталик, я не вижу Валерку, где Валерка?
Ответом на сей глас, вопиющий в салоне самолета, был
чей-то не в меру оптимистичный смех и деловое
бормотание.
- Как?! – продолжил первый голос. - Как остался в бане?!
Виталик, ты что-то путаешь, мы ведь не из Москвы летели,
и в аэропорту… Виталик, да что ты, я же серьезно! Он
ведь не выпал по дороге, ты ведь не пускал его к
аварийному люку, ты же знаешь, он когда выпьет, его
вечно тянет то на сцену, то в буфет!
«Кстати, про буфет», - выплыла заспанная кипеловская
мысль, но она была слишком слаба, чтобы завершить свое
паломничество из «буфера обмена» в «рассудок».
Тем временем истерические вопли и звучавший в ответ
задорный смех потихоньку свалились в небытие, уступив
место мирному сну и явившемуся из него призраку Ричи
Блэкмора. «Увидев» в своих сновидениях столь почетного
гостя, Кипелов радостно улыбнулся и помахал ему внезапно
объявившейся рукой. Взмахнув черными крыльями, Блэкмор
легко опустился на бортик трапа, сложил руки на груди,
склонил голову и устремил на Кипелова пристальный
взгляд. Очевидно, вид «динозавра» отечественного рока, с
радостной улыбкой и волосами, выкрашенными борщом,
произвел на мессира гитарной музыки тяжелое впечатление.
Падше-ангело-образный Ритчи нахмурился и осуждающе
покачал кудрявой головой. Возможно, он даже потрудился
бы отпустить в адрес Валерия некое напутствие, но
внезапный звук из мира реального заставил Блэкмора
исчезнуть, и его тощий облик сменился уже знакомой
картиной безоблачных небес.
Кипелова привел в сознание шум поспешных шагов –
настолько сильный и пугающий, что с каждым шагом у него
рождалось чувство, будто его череп штампуют степлером.
Грохот повторялся все чаще и чаще, перерастая в
беспрерывный гром, словно к беспомощному Кипелову
вприпрыжку несся Апокалипсис. Впрочем, судьба
распорядилась по-своему: секунду спустя Кипелов
прочувствовал ребрами невыносимо болезненное касание
ботинка, после чего над ним пронеслась черная тень, и
раскат грома ознаменовал падение сего «Апокалипсиса на
курьих ножках» на трап. Последовавшие за этим возня и
нецензурщина показались Кипелову странно знакомыми, хотя
думать об этом ему сильно мешали собственные ребра,
неустанно сигналившие: «SOS!» Внезапно явившийся его
глазам «Конец Света» оказался перепуганным и изрядно
перетерпевшим от ступенек Мавриным. Его лицо исказилось
почти истерическим беспокойством, когда он склонился над
Кипеловым и испуганно прошептал:
- Валерка… ты жив, Валерка, ответь мне? Ты прости, я
тут, кажется, упал… Скажи мне, ты в порядке? Как ты
здесь оказался? Что произошло?
Кипелов, не знавший ответа на добрую половину этих
вопросов, решил ограничиться простым и коротким:
- Да.
Удивительно, но такой позитивный ответ произвел на
заботливого Маврина явно негативное впечатление. Его
лицо покрылось плесенью бледности, и на этом фоне
отчетливо проступил красно-синий след от удара о
ступеньку.
- Плохо дело, ой, плохо дело… - дрожащим голосом
возвестил Маврин, обозревая полуоткрытый кипеловский
глаз. – Тебе не больно? Как голова, в порядке? А на
волосах – это что, кровь? Какой кошмар! Валера! Ты… ты
меня слышишь? Ты ведь еще не умер, друг?
Мутный глаз Кипелова с подозрением покосился на Маврина,
охваченного приступом альтруизма. Чтобы хоть как-то
поддержать беседу, Кипелов напряг остатки трезвой
памяти, вспоминая о чем там его спрашивали, и медленно
ответил:
- Нет.
- Какая радость! – выдохнул окрыленный этим мрачным
«нет» Маврин. – Еще не все пропало! Держись, Валерка! Я…
я щас сгоняю за помощью! Ты, главное, не умирай,
остальное – мелочи… Потерпи немного… я сейчас!
На прощание Маврин крепко сжал ладонь Кипелова, пытаясь
заразить друга частичкой своей неугасаемой энергии… и
так резко сорвался с места, что забыл вовремя эту руку
отпустить. Сила внепланового рывка была внушительной:
Кипелов почувствовал, как его тело стремительно сползает
вниз, и его затылок треснулся о 18-ю ступеньку.
Перед глазами Кипелова взорвался целый фейерверк
красно-желтых искр, который медленно слился в реющий на
фоне пустоты флаг Советского Союза. «Степлер» сменился
«дрелью»; ее сверло вгрызлось в шею, словно вампир со
стальными зубными коронками. Блэкмор вернулся. Его
призрачная фигура взмыла над изможденным Кипеловым,
после чего Ричи аккуратно приземлился на трап. Казалось,
он задумался: худые пальцы несколько раз пробежались по
воздуху, будто он солировал на гитаре в оркестре
собственных мыслей. Внезапно он заговорил (почему-то
голосом Гиллана).
- Ты… это… - обратился он к лежащему в полном «ауте»
Кипелову. – Ты… это… меньше бы пил.
«Тоже мне, адский Минздрав…» - уныло подумал Кипелов, но
на 18-й ступеньке ему было больно не только говорить, но
и думать. Поэтому он вынес решение просто послушать
умных крылатых людей.
- Я… это… серьезно, - мягко пригрозил ему Блэкмор. – Ты…
это… чё, к нам захотел?
Взгляд Блэкмора упал куда-то под его ноги. Аллюзия была
весьма туманна; путем сложнейших логических блужданий
Кипелов понял, на что указывал тонкий блэкморовский
намек – если принять во внимание, что в противоположной
стороне находилось небо.
- Нет, - сказал Валерий, вложив в свой ослабевший голос
надломленную при падении волю. – То есть… это… ноу!
- Олрайт, - изрек повеселевший Блэкмор, и даже издал
своими крыльями скромный одобрительный хлопок. – Вайс
дисижн /Мудрое решение/. А то тут тебя… это… уже
хотели прибрать… то есть… это… забрать.
Блэкмор взмахнул руками, словно стягивая скатерть со
стола, на котором стояло штук 20 бьющихся бокалов.
Бокалы грохнулись на пол с оглушительным звоном (на
самом деле это открылась дверь самолета, но об этом
позже), и взгляду Кипелова предстал сам Магистр Шабашей,
Оззи Осборн. Под его ногами скрипела хлюпкая лодочка,
дрейфовавшая по устланным мусором, водорослями и
бензином волнам. Воображение Кипелова, которое уже
собралось взять на сегодня выходной, встряхнулось и
выдало своему неблагодарному хозяину схожую картину
подземного водохранилища под громким именем Стикс. Оззи
одарил своего верного ученика корявой улыбкой и
приветливо помахал Кипелову утыканной кольцами рукой. Из
уголка его рта свисало маленькое перепончатое крылышко.
Валерий явственно ощутил, что – вдобавок ко всем бедам –
его, к тому же, начинает тошнить.
- Вот, видишь? – изрек источающий мудрость Блэкмор. Сам
он на Оззи, понятное дело, не смотрел. – Выглядишь ты,
кстати, как-то… это… нездорово.
В подтверждение этих слов шея Кипелова отблагодарила его
очередным приступом боли. Блэкмор смолк и сочувственно
качнулся в сторону, прикрывая вмиг побледневшее лицо
Валерия от вылупившегося на него желтого глаза солнца.
- Хочешь, я… это… историю одну расскажу?
Подвешенному между жизнью и следующей ступенькой
Кипелову эта история уже заранее была, как в горле
кость, но – по той же самой причине – он не мог
остановить сказочника-Ричи ни словом, ни делом. Блэкмор
прокашлялся, выдал парочку язвительных гиллановских
смешков, достал очки и диктофон – и тут же ухватился за
нить рассказа, одновременно записывая все, что начитывал
его мелодичный голос, пока ум расплетал запутанный
сюжетный клубок. Если быть честным, историю эту Кипелов
прекрасно знал, ибо был одним из ее героев, а, точнее,
виновников. Речь шла о том, как весь мир попутал грешное
с праведным – т.е. «Арию» и «KISS». Случилось это по
вине – как мы уже говорили – г-на Кипелова, однажды
решившего замять конфликт в группе с помощью
умывальника, которым он «расписался» на лицах своих
коллег. Те, конечно, в долгу не остались и
«проштамповали» физиономию Валеры сантехнической трубой.
Вдумчивому читателю наверняка станет понятно, почему
следующим вечером, на концерте в рок-клубе «Мусорный
бак», участники «Арии» появились перед публикой
загримированными под королей мейк-апа, группу «KISS»
(для не особо вдумчивых намекнем, что сквозь толстый
слой черно-белого грима на их лицах явственно
просматривались свежие пятна зеленки). Все бы ничего,
если бы некто Юджин Симмонс, он же истинный «киссовец»,
случайно не узрел сие вопиющее мероприятие в коротком
выпуске мировых новостей, перед вторым таймом матча
«Арсенал-Манчестер» и после десятой бутылки пива. Узрев
себя… вернее, свою физическую оболочку, в весьма не
свойственной ему России, Юджин ощутил почти священный
страх и тут же бросился к телефону – обзванивать друзей,
дабы узнать, где он был вчера вечером, - при этом
повторяя заветную фразу: «Не-ет, нужно завязывать, нужно
завязывать…»
Тем временем, в реальном мире...
…Перескакивая через две ступеньки, Маврин с осязаемым
риском для жизни спускался вниз. У финиша проклятого
трапа, застыв в восторженном волнении, «арийцев» вот уже
битый час поджидала внушительная кучка преданных
немецких фэнов. О том, что это именно фанаты «Арии», а
не группа поклонников фюрера, свидетельствовал длинный
матерчатый плакат с кривыми буквами «ARIA», в котором
обладателю зоркого глаза было нетрудно узнать простыню.
Впрочем, Маврина нисколько не волновали эти признаки
«народной любви». Его подталкивало страшное воспоминание
о друге, беспомощно распростертом на трапе, с волосами,
сплошь залитыми кровью-борщом. Маврин приблизился к
«фрицам», и его рот уже открылся, дабы выпустить наружу
отчаянный призыв о помощи, как вдруг он в отчаянии
понял, что является полнейшим дубом в немецком. «Фрицы»
ждали его слов, как колхоз новый трактор. Маврин
смущенно хмыкнул, напряг острую память гитариста и,
наконец, произнес, указывая пальцем в одеревеневшую
толпу:
- Дойч. /Немецкий/
Фэны взорвались штормом аплодисментов. Окрыленный первой
удачей, Маврин решил пустить в оборот второе из тройки
известных ему слов. Указав пальцем на свою широкую
грудь, он гордо проговорил:
- Русиш. /Русский/
Над толпой пронесся одобрительный шум. Самоуверившись до
наглости, Маврин перевел палец на далекое тело Кипелова
и заявил:
- Швайн. Русиш швайн. /Свинья. Русская свинья./
Толпа ударилась в напряженное молчание: прозвучавший
бред был для простодушных немцев загадкой покруче
конструктора Лего. Маврин оказался в тупике: ему
почему-то подумалось, что слово с неизвестным ему
значением «швайн» немедля подтолкнет немцев к очевидному
выводу, а именно, заткнуться, бросить простыню и бежать
за «Скорой». Но сдаться и оставить друга истекать
кровью/борщом – нет, это было не для благородного
Маврина, и он вновь подхватил знамя языковой войны.
- Дойч швайн, - сказал он, тыкая пальцем в самое сердце
кучки фэнов. /Немецкая свинья/
- Русиш швайн, - возвестил он, махнув в сторону
Кипелова, и добавил, - хелп, ви нид ё хелп. Русиш швайн
нид ё хелп. Швайн. Хелп. Ферштейн? /Помощь. Нам нужна
ваша помощь. Русской свинье нужна ваша помощь. Свинья.
Помощь. Понятно?/
Немцы напряженно переглянулись. Один из них, с кастрюлей
на голове и вилкой в руке, обратился к своему товарищу в
шортах:
- Их глаубе, их ферштейе. Эр браухт хильфе. Йа-йа, дас
ист зо. /Мне кажется, я понимаю. Ему нужна помощь.
Да-да, именно так./
- Вер? Эр? /Кому? Ему?/
- Найн. Дорт. /Нет. Там./
- Кипелов, - мягко намекнул Маврин, заметив, что оба
«фрица» созерцают тело на трапе.
- Йа-йа! Кипелов браухт хильфе. Абер вас ист им пассирен?
/Да-да! Кипелову нужна помощь. Но что с ним
произошло?/
Наблюдательности Маврина не было приличных пределов.
Поняв, что немцев волнует предыстория, он снял с головы
одного из них кастрюлю и с силой треснул себя по голове.
Впрочем, его желание сделать это красиво и театрально
имело плачевный итог: не рассчитав силу удара, Маврин
потерял сознание. К счастью, это прискорбное событие
подсказало немцам долгожданное решение о вызове «Скорой»
безо всяких лишних слов.
- …Ты… это… понял, да, что делать? – переспросил Блэкмор,
рассматривая Кипелова то правым, то левым глазом, чтобы
хоть как-то его развеселить.
- Завязывать… - простонал Валерий. – То есть… это… как
его… йес!
- Гуд, - заключил м-р Блэкмор. – Ты очень… это…
понятливый.
- Янки, гоу хоум… - с полумертвой надеждой, что Блэкмор
уйдет, прохрипел бедняга-рокер.
- Айм нот янки, айм эн инглишмэн, - гордо заявил Ритчи.
/Я не янки, я англичанин/ - Ну, все равно… это…
пока!
Расправив перистые крылья, Блэкмор упорхнул в пустоту
небытия. Проводив его сытой ухмылкой, Оззи выплюнул
крылышко, достал из кармана алюминиевую ложку, опустил
ее в воду и начал потихоньку «отгребать». После
исчезновения легенд зарубежной эстрады Кипелова слегка
«попустило», и летящая вдаль крылатая галлюцинация
плавно сменилась лазурной нивою небес. Теперь, когда
лекции от потустороннего Минздрава окончились и не надо
было больше мучиться в поисках английских слов, дела
Валерия быстро пошли на поправку. Через пару минут он
уже смог пошевелить пальцами на левой ноге (что это ему
давало, неизвестно, но факт есть факт). Довольный своим
чудесным исцелением, Кипелов мечтательно вздохнул: его
душу грела окрепшая надежда, что если его найдут и
поставят на ноги, он снова сможет ходить. Вскоре, сквозь
шум и помехи в адски болящей голове, он расслышал, что
кто-то наверху снова стукнул дверцей салона…
…На маленькой площадке в самой заоблачной точке лестницы
стояли двое. Их солидный, деловой, уверенный вид
позволял безошибочно узнать в них «отцов группы»,
мозговой и нервный (иногда даже слишком нервный) центр
«арийского» творчества – товарищей Дубинина и Холстинина.
Окинув равнину аэропорта высокомерным и скучающим
взглядом, Виталий улыбнулся собственной мысли и
(снизойдя до того, чтобы поделиться ею с коллегой)
лениво произнес:
- Как думаешь, после сегодняшнего… ну, и вчерашнего,
Манкин додумается, кто напихал грязных носков в его
бас-бочку?
- Пофиг, - рассудительно заметил Холстинин, вытянув из
кармана куртки мини-набор «штопор, отвертка и
ножницы». – На всяк пожарный я все устроил. Ты думаешь,
чей клок волос я сёдня утром пристроил на месте
преступления? Вспомнит, не вспомнит, все равно кому
отвечать? Валерке!
Двое на трапе ознаменовали финал этого «детектива»
тихим, демоническим смехом.
- Кстати, о Валерке, - немного успокоившись, изрек
Виталий. – Чё там Маврин дергался? Найти его хотел? А он
вообще где?
- Да вон оно, - давясь от беззвучного смеха, проговорил Холстинин. – Вот что бывает, когда хлебнешь сверх своего
предела в двести грамм.
- Двести… грамм… - задыхаясь от хохота, повторил
Виталий, и оба они сжали друг друга в крепких объятиях,
едва держась на ногах от безудержного смеха. Это
привлекло внимание пытливых «фрицев» - впрочем,
ненадолго: рассудив своим практическим умом, что
«Скорая», за которой помчался 71-летний Герман, вряд ли
приедет вовремя, чтобы спасти Кипелова и Маврина, Ганс
(человек с вилкой) и Удо (человек в шортах) прочли над
несчастным гитаристом короткий некролог и накрыли его
недвижимое тело вышеописанной фанатской простыней.
Тем временем, наверху…
- …Так я не понял, чё с ним было-то? – в раздумье изрек
Дубинин. – Чего это он там лежит, а не в салоне?
- Как «чё»? – с умным видом произнес Холстинин и
раздраженно вздохнул. – Пора б уже знать повадки нашей
алкашни.
- А чё там знать? Когда хлебнет, так сразу его глючит
про Дом культуры. Ну, там, женщины, пиво, буфет…
- Все верно. Значится, ползет он утром между кресел,
ищет опять же свой буфет. А он не находится, находится
только пьяный Манкин. Ну, Валерка и выползает через
дверцу, а там уже поставили трап. Ну, он встает, смотрит
вокруг зорким пьяным оком, а там – ни фига, токо эти
«фрицы» с покрывалом. Вот он, видимо, совсем и
расстроился: стоит там, значит, напевает: «Но теперь
душа пуста»… - ну, и играется в свои «шторки».
- Шторки?! – повторил Дубинин, кажется,
уловивший что к чему. – Шторки?! Опять?!
Аэропорт содрогнулся от громового, истерического хохота.
Для читателей, не вникших в суть холстининской метафоры,
поясним: на почве злоупотребления алкоголем психика
Кипелова (расшатанная запоминанием сотен текстов от М.
Пушкиной) частенько выдавала ему картины из прошлого, а
именно: дача бабушки, детский сад или Дворец народного
творчества. На этот раз Кипелов, видимо, вспомнил
последнее: игра в «шторки» заключалась в том, что
Валерий (предварительно зачесав на лицо свои длинные
патлы) резко отбрасывал их назад, сопровождая это
действо бешеным воплем: «Занавес поднят!» Когда ему это
надоедало или пальцы безнадежно запутывались в волосах,
Кипелов улыбался, делал шаг вперед и кланялся
воображаемой аудитории. Думается, причина того, что
случилось с г-ном Кипеловым, станет совсем ясной, если
напомнить, что в двух шагах от дверцы салона уже
начинается трап.
Тем временем, у дверцы…
- …Что, он вот так и грохнулся? – проговорил Дубинин,
вцепившись в воротник Владимира и рыдая от смеха на его
плече.
- Да… - на миг прекратив смеяться, ответил Холстинин. –
Так он еще… это… когда головой считал ступеньки,
улыбался и… и пел…
- Умереть, как смешно… Володя… Володя, держи меня, а то
я щас упаду…
- Надо… - проговорил Холстинин, которого била истерика,
- надо успокоиться… успо… коиться… тише, тише… да не
смейся ты… подумай о чем-то… чем… то… серьезном… ну,
хотя бы о деньгах…
При звуке этого магического слова оба товарища сразу же
выпрямились и взглянули друг на друга с прежним солидным
выражением. Тишина длилась недолго: не успело отзвучать
эхо их истерического хохота, как из глубин салона
донесся крайне обеспокоенный голос,
повторяющий:
- Чё это? Чё это?! Чё это?!!
- Оп-па, - заявил Дубинин. – Манкин нашел носки.
Наученные горьким опытом многих лет совместного
творчества, Дубинин и его коллега предусмотрительно
посторонились от двери. Опасность не заставила ждать:
дверь распахнулась, чуть не впечатав Виталия в корпус
самолета с синюшной эмблемой «Аэрофлот», и рядом с двумя
товарищами появился сам г-н Манякин (Манкин для близких
друзей). В его руках была та самая бас-бочка, над
которой столь жестоко поглумились Дубинин и Холстинин, а
взгляд налитых кровью глаз блуждал от одного к другому,
выражая явное недовольство. Не дождавшись ответа на свой
немой вопрос, Манякин решил привлечь внимание товарищей
более верным способом. Бас-бочка рухнула на площадку
трапа, огласив пространство своим прощальным «аккордом».
- Хто это сделал? – пошатываясь и с трудом произнося
слова, спросил Манякин. Холстинин молча пожал плечами и
принялся покусывать свой воротник, дабы скрыть слишком
явную улыбку.
- Ты, чё, так и не понял, Маня? – скорбящим голосом вывел
Дубинин, молясь, чтобы тот не заметил его кроссовки, под
которыми не было и духу носков.
- Не, не понял, - ответил Манякин, раздражаясь все круче
и круче. – Ну, так хто?
- Смотри же! – воскликнул Дубинин, театральным жестом
выхватывая из разбитой бас-бочки клок длинных русых
волос.
Красные от многодневного алко-нон-стопа, глаза Манякина
вспыхнули звериным гневом. Ярость, кипевшая в нем,
требовала жестокой мести за поруганную честь барабана, и
его весьма ненадежное терпение дало первую течь.
- Валера!! – заорал он, бешено вращая глазами в поисках
обидчика. Заметив неподвижное тело на ступеньках, Манякин издал еще один устрашающий «клич», сжал руки в
кулаки и бросился вниз подобно разъяренному быку,
сопровождаемый истерическим хохотом коварных «отцов
группы».
Тем временем, на трапе…
…При звуке чьих-то быстрых шагов сердце Кипелова
дрогнуло в трепетной надежде, что его, наконец, спасут.
Признаться, подпирать головой 18-ю ступеньку ему
порядком надоело; того же мнения были его полусвернутая
шея и утомленные однообразием глаза. Шаги замедлились и
стихли; их звук уступил место напряженной тишине.
Кипелов замер (впрочем, замер он еще с момента
«приземления» на ступеньку). Его отточенный музыкальный
слух уловил чье-то тяжелое дыхание, привносившее в
окружающий мир стойкий спиртовый запашок.
- Сережа? – с надеждой спросил Кипелов. Судя по гробовой
тишине, над ним стоял не Маврин… хотя он и не мог там
быть, ибо давно уже покоился под трапом, накрытый
траурной белой простыней.
Молчание затянулось. Не желая больше терпеть телесные
и душевные муки, Кипелов тяжело вздохнул и уже готов был
отбросить «арийскую» гордость и жалостливо просить о
помощи, когда свершилось чудо: в воротник его рубашки
вцепилась чья-то сильная рука, и он был поднят в
вертикальное положение.
В ту секунду, когда Кипелов оказался на ногах, он
почувствовал себя безмерно счастливым. Его восторженный
взгляд проследовал от руки, что держала его за
воротник, до лица своего избавителя.
- Манкин! – восхищенно произнес Кипелов. Его улыбка
сияла безграничной благодарностью. – Манкин, спасибо! Ты
настоящий друг, ты…
Кипелов осекся на полуслове, заметив, как свободная рука
Манякина (почему-то сжатая в кулак) совершает вполне
недвусмысленное движение.
- Манкин, ты чё? Манкин, постой, ты что собрался…
- Получи, гад!! – бешено возопил Манякин, и занесенная
над Кипеловым рука нанесла ему страшный, сокрушительный
удар.
Мир пошатнулся и дал трещину. Ярко-голубое небо,
отражавшееся в глазах Кипелова, качнулось и
стало стремительно падать в никуда. Пролетев над
оставшимися ступенями трапа, он приземлился на землю,
широко раскинув руки, и его голова с глухим стуком
соприкоснулась со взлетной полосой.
- …Да что же тут творится, не пойму… - недовольно
проворчал голос из-под простыни, которая пленила в себе
полиглота-Маврина, павшего жертвой «столкновения» двух
культур. Освободившись от белого «савана», Маврин
озадаченно огляделся вокруг. Краем глаза заметив
каменно-неподвижного Манякина и поваленных истерикой
«клеветников», он перевел недоумевающий взгляд на
немцев, чей вид внушил ему еще большее недоумение.
«Фрицы» не шевелились; их скорбные взгляды были
прикованы к чему-то рядом с самим Мавриным; над толпой
еще недавно восторженных фэнов нависла траурная тишина.
- Черте что, - заключил Маврин, окончательно уверившись
в их умственной несостоятельности. Он встряхнул головой,
недовольно стер с пальцев кровь, откуда-то взявшуюся на
аэродромном покрытии, устало потянулся, спихнул с себя
остатки простыни, перебрался на колени, обернулся к
трапу - и издал исполненный дикого ужаса крик…
- …Не умирай, Валерочка, я прошу тебя, не умирай! –
вещал из ниоткуда чей-то до смерти перепуганный голос, в
аккомпанемент которому звучала череда тихих смешков.
Мир, так коварно вытолкнувший г-на Кипелова за свои
пределы, вновь обрел более-менее понятную форму. Кто-то
принялся сонно похрапывать – наверное, старина Герман,
после двух часов мытарств наконец-то нашедший «Скорую»,
в которой они, собственно, и находились.
Первым, что увидел г-н Кипелов, приоткрыв правый глаз
(единственный, который был еще доступен для
пользования), было мертвенно-бледное лицо его лучшего
друга Маврина. Он нависал над ним подобно надгробному
памятнику; щеки его были мокрыми от слез, а дрожащие
руки сжимали обрывок небезызвестной простыни, сплошь
пропитанный кровью.
- Валера, не умирай… - жалобно прошептал Маврин, явно не
замечая устремленный на него страдальческий взгляд. –
Валера, не уходи от нас, я прошу тебя… Ты не можешь вот
так взять и умереть! Только не сейчас! Подумай о нас!
Подумай о новом альбоме! Валера! Ответь мне, ты слышишь?
Поток слезных призывов, обращенных к г-ну Кипелову,
внезапно прервался, и Маврин зачарованно уставился в его
полуоткрытый глаз. Справа и слева от заботливого
гитариста тут же появились любопытствующие Дубинин и Холстинин.
- Валерка! – радостно выдохнул Маврин, нагнувшись совсем
близко к его лицу. – Ты еще здесь! Какое счастье! Не
сдавайся, Валера! Ты должен жить! Знай: что бы ни
случилось, я не брошу тебя, я останусь рядом…
- Ты будешь в смертный час не одинок… - пропел
наигранно-печальный голос Дубинина, и он с Холстининым
исчезли из поля зрения Кипелова, поваленные очередным
приступом хохота. Взгляд Кипелова утомленно сполз с
сияющего лица Маврина и, с безразличием миновав
уснувшего дедулю-«фрица», вдруг натолкнулся на Манякина.
Сам виновник «торжества» был оттеснен в глубокий угол;
усевшись на пол, он отстранился от всего происходящего и
с надменным видом рассматривал свои ногти.
При виде Манякина Кипелову стало еще хуже, чем при виде
счастливого Маврина. Мир вновь заполнили тени; краски
стали меркнуть, и только перепуганный голос
друга сопровождал Валерия в царство полнейшего мрака,
откуда доносились плеск
подземной реки Стикс и скрипучий напев Оззи Осборна…
P.S.
Через день
Берлинский концерт
- Виталя! – прикрикнул Манякин, пытаясь привлечь
внимание Дубинина, с головой погрязшего в исполнении
своей гитарной партии. – Виталя, иди сюда, есть
разговор!
Дубинин кивнул и незаметно подобрался к Манякину. Яркий
свет прожектора освещал лишь верхнюю половину
знаменитого «арийского» барабанщика; палочки в его руках
лениво выводили ритм.
- Виталя, - продолжил Манякин, для солидности почесав за
ухом. Его лицо приняло недоумевающе-беспокойное
выражение, когда он наклонился к уху Дубинина и спросил:
- Виталя, я чё-то совсем не понял, как надо играть под
эту твою «фанеру»?
- Молчал бы уж… - с наигранным недовольством произнес
Дубинин. Он пристроил руки на грифе и, совершенно не
заботясь о продолжающей звучать гитаре, развил свою
мысль:
- Тоже мне «музыкант» нашелся… Мне, может, вспомнить,
из-за кого мы щас позоримся? Или напомнить, кто вчера
грохнул свой барабан?
Манякин стыдливо опустил свой взгляд - туда, куда не
доходил свет прожектора. Палочки, сжатые в его руках,
уныло били в воздух.
- Вот-вот. Доигрался. А щас сиди тихо. И
поразмысли о своем поведении, - добавил Виталий тоном
строгой бабули и ушел прочь.
Зал взорвался воплями и криками, как только отзвучал
финальный аккорд. Ликованию немецких фэнов не было
предела: одарив четверку исполнителей, блиставших в
свете прожекторов, достойной порцией оваций, находчивая
толпа принялась бешено скандировать: «Ки-пе-лов!!»
- Что будем делать, Виталя? – в отчаянии шепнул Маврин.
Почуяв неладное, к ним тут же присоединился Холстинин,
волоча не подключенный к усилителю провод.
- Фиг его знает… - ответил Дубинин, мрачно глядя в
бушующую толпу. – Придется подчиниться массам, или массы
быстро «подчинят» нас.
- Может, им объяснить?
- Объяснить? А как же! Еще скажи, на немецком!
Пристыженный Маврин благоразумно решил смолчать.
- Выбирать не приходится, - заключил Холстинин. – Манякин! Маврин! Несите то, что
есть!
Шум, охвативший зал, мгновенно заглох, когда двое
товарищей вернулись из путешествия за кулисы. Первое, что
представилось пораженным взглядам, -
подошвы ботинок; увидели они их потому, что обладателя
этих самых ботинок вынесли из-за кулис вперед ногами.
Его руки безжизненно свисали книзу, а длинные патлы
«вытирали» отнюдь не идеальный берлинский пол. Маврин
вздохнул, и по его щеке скатилась слеза. Первые ряды
пораженно ахнули. Конечно, вдумчивый читатель уже
догадался, что по горячим просьбам зрителей на сцену был
доставлен сам г-н Кипелов.
Расстроенный до невозможности, Маврин, которому было
вверено удерживать ноги, кивнул Манякину, и они
попытались придать Кипелову вертикальное положение.
Сделать это было сложнее, чем порвать струну контрабаса;
через несколько мучительно долгих секунд Валерий все же
предстал взглядам немецких поклонников. Маврин и Манякин
держали его под обе руки, Дубинин поддерживал голову, а
Холстинин (для подстраховки) схватился за пояс от его
брюк. Толпа «фрицев» замерла в недоумении и любопытстве.
- Ну, что ты в самом деле, Валера? – прошипел Дубинин и
толкнул его локтем. – Ты… это… хотя бы зрителям
улыбнулся.
Губы Кипелова дрогнули и скривились в бледном,
мучительном подобии улыбки. Она выглядела так
устрашающе, что те слабонервные немцы, которым не
посчастливилось взять билеты в первый ряд, замертво
повалились в проход между креслами. Оценив результаты
прощального приветствия, Дубинин выдал короткий смешок,
отпихнул Манякина, схватил Валерия за шиворот и наклонил
его вперед в торжественном поклоне, чем повалил насмерть
еще два ряда слушателей.
- Эй, там! Спускайте тряпку! – заорал Холстинин, и алый
бархатный занавес упал перед их лицами, скрыв участников
«Арии» от пораженных фэнов. По старой традиции Дубинин и
Холстинин выдали в адрес друг друга несколько
одобрительных хлопков и направились в гримерную, перед
этим попросив Маврина и Манякина прибрать со сцены
реквизит. Два товарища уныло переглянулись; в который
раз посетовав на несправедливость мира, они подхватили
Валерия и понесли его вслед за «отцами группы».
Единственным, кто получил от всего этого настоящее
удовольствие, был, пожалуй, сам г-н Кипелов. Во время
финального выхода ему удалось незаметно «нагреть»
Манякина на 20 марок, которые тот по глупости спрятал в
кармане брюк… и теперь, вверив себя рукам товарищей, он
блаженно улыбался, представляя, с каким удовольствием
смоется от них в какой-нибудь немецкий паб.
|
